Когда рвануло, папа уже был готов. Папа всегда бывал готов, он как будто чувствовал. Словно бы знал заранее. Уже перед самым днем папа натащил в убежище всякой техники. Он ее любил. Бывало, возьмет в руки какую-нибудь штукенцию и крутит ее, вертит. А потом посмотрит на меня с такой жалостью, что у меня прямо сердце разрывается. Такое вот воспоминание. Но тогда все это еще казалось какой-то странной игрой, далеко зашедшей шуткой. Словно прозвонит будильник, и все проснутся, и все снова будет, как раньше. Но будильник все не звонит, и я уже потеряла надежду. Но это сейчас, а тогда я ни о какой надежде не думала. Просто было жутко и необычно. Но страшновато, если честно. Где-то в глубине меня клубился этот самый страх, и я усилием воли не давала ему ходу. Но потом он взял свое. Но это потом.

Когда рвануло, у папы была прорыта целая система туннелей. Он рыл сам, берег нас с мамой. Да и техника у него была хорошая, какие-то специальные землеройные машины. И где он их только брал. Видно, отчаяние, которое, как я понимаю теперь, им двигало, очень хороший стимул. Отчаяние и страх. Но все было зря, маму он не уберег. То есть, сначала уберег, но все же она получила слишком большую дозу этой самой радиации. Не успела немного, совсем немного. Не успела спуститься на нижний уровень. Ее даже чуть придавило какой-то тяжеленной дрянью, когда разрушился дом, но папа справился двумя домкратами. У него всегда все было. Но, все равно, этого оказалось мало. Скоро мама умерла. Она хотела, чтобы папа ее замуровал, потому что радиация как будто заразная, но папа не захотел. Он тогда стал много плакать и не пускал меня близко подходить к маме. И даже когда она умирала, мы прощались на расстоянии. Но мама сказала, что мы счастливые, потому что другие даже попрощаться толком не смогли. Уж больно все случилось быстро.

Прошло уже шесть месяцев, у папы еще идут одни часы, так что время мы знаем. Уже стало можно кое-где выглядывать на поверхность. Но только кое-где. Папа говорит, мне надо привыкать. А я не хочу привыкать. Но он говорит, что надо, что где-то есть еще люди. И когда-нибудь они соберутся все вместе. А пока – надо понемногу привыкать.
Вот однажды он взял меня играть. Метрах в двухстах от нас была школа. Папа раньше ходил туда играть в теннис. Там по субботам и воскресеньям бывали турниры. Было весело, я один раз тоже была. Много дядей и немного теть, и очень душно. А так – весело. Особенно один дядя громко кричал, когда проигрывал. Но почему-то, когда выигрывал, тоже кричал. Но все это было в другой жизни. И теперь папа сам пожалел, что взял меня. Мы долго ползли, потому что дальние туннели у него очень узкие. Но мне теперь ползти не страшно. Ползешь себе и думаешь о чем-то приятном. Вспоминаешь ту, другую, жизнь. На мгновение даже кажется, что ты спишь, а проснешься, и снова все, как раньше. Тут главное – не плакать потом. Потому что папа тоже начнет плакать, а я этого не люблю. Вот и приходится не плакать.
Короче, доползли мы быстро, всего часа четыре. Я уже умею почти не дышать, папа меня давно учил, так что мне четыре часа в туннеле тьфу. Семечки. Я, правда, не помню, что это такое. Может, мороженое? Мороженого, правда, тоже не помню. Помню слово, а за ним – ничего. Пустота.
В общем, доползли мы. Папа долго мерил дозиметром, бормотал чего-то. А потом пошел дождь, и тут папа уже не мерил, а скорее пробил лаз, и мы очутились в подвале. Потом вышли наверх. Странно, школа уцелела. Ну, жить в ней все равно нельзя, папа говорит о каких-то колебаниях, и потом, собаки. Они стали какие-то другие, страшные очень. У папы есть специальный приборчик их отгонять, но там есть такие, что их можно только застрелить. У папы очень много патронов, но он старается их беречь. Он всегда был очень бережливый.

И вот когда мы оказались в том зале, где играли в теннис, папу совсем развезло. Это случилось, когда он увидел остовы сгоревших столов. Они стояли, как маленькие сторожевые башенки. Только сторожить было некого. Собак, что ли? Эти сами себя посторожат. А папа взял с собой две ракетки и мячик. Ну, я-то никогда играть не умела, хотя он меня и учил немного. Потом бросил. Неспособная я, да и не хотелось мне. Лучше в компьютер. То есть было лучше.
Но папа быстро взял себя в руки. Он вообще такой – расклеится, но потом быстро собирается. Может, из-за меня? Но мне-то все равно, пусть себе плачет. Мне что, я себе говорю – ого, дождь снаружи, дождь внутри. Прикольно. И вот, когда папа собрался, мы немного поиграли в теннис. Он взял мячик, и стал кидать его мне, а я – ему. А потом стали ловить его по-всякому: то одной рукой, то двумя. А потом папа взял и поймал его на ракетку. Я так поняла, машинально. Забылся он. Но ведь это и хорошо. С одной стороны, хорошо. Тогда папа опять заплакал, и вдруг как швырнет ракетку в стену. Прямо шваркнуло. Я еще подумала, собаку, что ли, увидел. Нет, так швырнул. И успокоился. А дождь за стенами уже кончился, окна-то расплавились, когда рвануло, и нам все было видно – идет дождь или нет.

И мы поползли назад. Ведь в дождь ползти нельзя, это папа выяснил давным-давно. В общем, больше приключений никаких не было. А то я бы запомнила. У меня, как рвануло ,память стала очень хорошая. Я помню все, что учили в школе. Странно, тогда не помнила, а теперь – как будто учебник читаю. Прикольно. Можно забыться. И этот случай тоже запомнила. На всякий случай. Папа говорит, когда мы, люди, потом соберемся вместе, надо будет обмениваться. Ну, раз надо, значит надо. Хотя сам он не верит, что так будет. Я-то знаю, потому что после того, как рвануло, я всегда знаю, что он думает. Ну, это как будто он мне говорит, а на самом деле не говорит, а только думает. Прикольно. Но вообще я не люблю его слушать. Он такой – говорит, что все будет нормально, а внутри у него все стонет и кричит. Если слушать, то страшно и его жалко. Он такой слабый. И другой. Поэтому я включаю жужжалку. Жужжалку я научилась включать где-то через месяца три. Однажды я вышла на третий уровень, а там стая. Собаки подошли совсем близко, и вдруг у меня получилось включить жужжалку. Они так прямо и отпрыгнули, а одна поменьше так вообще сдохла. Это была проблема, папа говорит, что трупы – проблема. И я тут же научилась еще кое-чему. Пап не знает ни про жужжалку, ни про это. Я как-то боюсь ему рассказывать. Ну его, слабый он. Мама говорила – ранимый. В общем, я вытянула вперед руки, не совсем вперед, а чуть вперед и вбок. И сосредоточилась, и представила, что эта дохлая собака горит. Ну, она и сгорела. Так я научилась делать огонь. Так что, в общем-то мне собаки теперь не страшны совершенно. Захочу – отгоню жужжалкой, а достанут – сожгу. Я пробовала и натренировалась, пока папа не видел, мой огонь уже бьет метров на пять. И с каждым разом все дальше. Мне это нравится, я чувствую свою силу. Пусть всякая нечисть меня боится, ведь я – человек! А пока я как бы боюсь вместе с папой. Я же знаю, что, как только он перестанет быть мне нужным, то сразу умрет. Поэтому я молчу, я же его люблю. Очень сильно люблю. Пока обойдусь разговорами с другими – нас таких в Москве много, мальчики, девочки. Я дружу с Петей, мы с ним долго болтаем вечерами. Он все зовет меня к себе, но я не иду пока. Из-за папы. Я ему говорю – потерпи, три месяца. Такая форма рака дает три месяца, хотя откуда я это знаю, я не знаю. И через три месяца я выйду на поверхность. Мне там нечего бояться, на самом деле. Ведь я человек, царь природы.

 

Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.